Ключевой вопрос осмысления «национальных интересов», определяемых российским законодательством как «объективно значимые потребности личности, общества и государства в обеспечении их защищенности и устойчивого развития», заключается, естественно, в том, возможно ли вообще говорить о том, что у общества и государства есть некие потребности, выходящие за пределы нужд и запросов отдельных граждан, - и насколько такие потребности могут быть «объективны». По сути, это старый спор «номиналистов» и «реалистов» - только в сохраняющих актуальность декорациях.

Спор номиналистов и реалистов разразился в социологии в конце XIX - начале XX вв.; коротко описать его можно следующим образом. Реалисты – такие теоретики, как Людвиг Гумплович или Эмиль Дюркгейм – полагали, что социальная группа есть нечто большее, чем просто сумма образующих ее граждан; номиналисты – Георг Зиммель, Габриэль Тард и Макс Вебер – полагали, что любая группа или сообщество есть именно совокупность индивидуальных социальных действий

Для многих людей, вместе с тем, «национальный интерес» вполне может существовать в отрыве от личных взглядов и предпочтений – более того, люди нередко готовы подменять индивидуальные интересы некой коллективной сущностью, в наличии и важности которой они нисколько не сомневаются. Отталкиваясь от этого, французский философ Фрэнк Сороф выделял несколько существующих одновременно трактовок общественных и национальных интересов.

Первой из них является представление о том, что «национальным» или «общественным» можно называть самые широкие или основополагающие потребности, затрагивающие как можно большее количество жителей страны. К таким потребностям, естественно, относятся мир и безопасность, благосостояние и стабильность, развитие и признание на международной арене. Подводным камнем столь радужной картины оказывается, пожалуй, лишь одно обстоятельство – в такой трактовке в «национальном интересе» нет, собственно, ничего специфически национального. Все граждане всех стран, в принципе, стремятся все к тому же счастью – если, конечно, их не слишком портит квартирный вопрос.

Второй интерпретацией является национальный интерес как некая «традиционно поддерживаемая ценность» (commonly-held value). Эта трактовка, по сути, представляет общее благо как не требующую доказательств и аргументов святыню, защита и отстаивание которой при любых условиях является достоинством. При кажущейся оправданности эта концепция вызывала и вызывает уместные вопросы: еще в 1894 году в статье «Христианство и патриотизм» Лев Толстой писал, что «патриотизм есть не что иное, как орудие для достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти». Сегодня же «национальный интерес» нередко оказывается искажением демократии, призванным скрыть отсутствие диалога с гражданами – вместо этого политики ведут беседу с воображаемым «народом», «нацией» или всей «страной» разом.

Французский социолог Клод Лефор подчеркивал, что апелляция к Единому Народу предлагает, по сути, «бегство от реальности», призванное подменить изначальные общественные разделения неким воображаемым образом единства; то же самое, вероятно, связано и с национальными интересами.

Третья трактовка Сорофа – национальный интерес как морально-нравственный императив. Здесь «нация», по сути, становится заменой религии, характерной для секулярного общества: речь идет даже не об отдельной ценности, как в предыдущем случае, а в принципиальной необходимости согласования каких-либо решений или действий с общественным благом. Майкл Уолцер в работе «О терпимости» указывает, что «речь идет о такой "религии", которая неотделима от государства: она суть кредо самого государства и в качестве такового имеет решающее значение для его воспроизводства и долговременного сохранения им стабильности». Коллега и соотечественник Уолцера Роберт Белла отмечает, что и важнейшие государственные праздники, и символическая атрибутика торжественных мероприятий, и установленный подход к трактовке исторических событий – все это заключается в своеобразный легендариум, свод политических мифов, позволяющих усвоить некоторый образ национального государства именно на ценностном уровне.

Четвертая трактовка Сорофа – это «национальный интерес» как некая конструкция, результирующая сложившийся в обществе баланс интересов заинтересованных групп и сообществ. По сути, именно такой интерпретации соответствует большинство высказываемых мнений относительно «национального интереса» - В этом духе рассуждает Александр Вендт, автор модной «квантовой» теории международных отношений. Он полагает, что «целое» в политической сфере не есть сумма частей и даже не является чем-то «большим», чем эта сумма; целое – «иное, чем сумма частей». Вендт проводит параллель с молекулами и атомами: практически любая молекула не повторяет свойств атомов, «а обнаруживает настолько отличные от них качества, что сравнивать их в какой бы то ни было шкале, включая «больше-меньше», представляется едва ли не абсурдным». Соответственно и в общественных науках нелепо было бы рассуждать о том, что национальные интересы складываются из групповых или индивидуальных или хотя бы превосходят их своим размером или масштабом; речь, вероятно, может идти о том, что потребности государственных структур или некоего сконструированного «общества» могут иметь условное отношение как к групповым, так и индивидуальным потребностям

Американский политолог Мирослав Нинчич предлагает разделять все концепции «национальных интересов» на два крупных подхода – «предполагающий» (assumptive) и «перечисляющий» (enumerative). Разница между ними, по сути, заключается в объяснении самой природы таких интересов: сторонники «предполагающего» подхода полагают, что возможно обнаружить какой-то уникальный «национальный интерес» конкретных народов и обществ, а апологеты «перечисляющего» считают, что возможно лишь выявление куда более конкретных и прагматичных целей, которые будут связаны не только с конкретным государством, но и с временными и иными ограничениями.

«Предполагающий» подход можно увидеть в творчестве любителей «особого пути»: американская Доктрина национальной безопасности указывает на необходимость лидерства США как для внутренней политики, так и для международных отношений. Российские же Стратегия национальной безопасности или Концепция внешней политики, напротив, могут быть отнесены скорее к «перечисляющему» подходу: они, к счастью, редко поддаются обаянию цивилизационных заклинаний, зато уделяют немало внимания конкретному сотрудничеству с теми или иными партнерами.

На этот вопрос отвечает еще одна концепция, предложенная профессором Университета Саутгемптона Джозефом Франкелем.
Внутри единой для обывателя категории «национальных интересов» он выделяет несколько различных сегментов.

Первый представляют так называемые «целевые» (aspirational) интересы – долгосрочные, обусловленные исторически и культурно. К их числу можно отнести воссоединение с ранее отторгнутыми частями свой территории – так, к примеру, в 1954-1955 г. в состав Германии был возвращен протекторат Саар, франко-немецкие споры вокруг которого продолжались если не сотни, то десятки лет. Целевые интересы не всегда влияют на принятие решений напрямую – скорее, они являются своеобразным усвоенным «фоном» или «фундаментом» для политиков, действующих здесь и сейчас: новые поколения усваивают целевые интересы через систему образования, исторические и публицистические работы и даже фольклор.

Второй сегмент представляют операционные (operational) интересы – Франкель описывает их аббревиатурой SMART. Речь, однако, не идет о каком-то высокоинтеллектуальном характере операционных интересов: SMART раскрывает такие характеристики последних, как «конкретные» (Specific), «измеримые» (Measurable), «достижимые» (Achievable), «обеспеченные» (Resourced) и «актуальные» (Time-oriented). Иначе говоря, операционные интересы – то, что стоит на повестке дня здесь и сейчас, то, что может быть разрешено, исправлено и достигнуто. Далеко не всегда такого рода потребности могут иметь прямое отношение к интересам целевым – зачастую они могут им даже противоречить; молодой Советский Союз вынужден был продавать золото и даже предметы искусства «враждебным капиталистическим странам» - при том, что в Конституции СССР 1924 г. было прямо указано, что "там, в лагере капитализма, национальная вражда и неравенство, колониальное рабство и шовинизм, национальное угнетение и погромы, империалистические зверства и войны". Не самая привлекательная – и не вполне обычная - характеристика для рутинного торгового партнера.

Третьим сегментом, с которым мы встречаемся едва ли не чаще, чем с двумя прочими, Франкель называет «полемические» (polemical, explanatory) интересы, которые представляют собой не потребности как таковые, а скорее специальные термины, приемы и фигуры речи, призванные объяснять проводимую государством политику, делая ее «светлой, доброй и вечной». По сути, в этом сегменте интересы становятся агитационно-пропагандистским инструментом, призванным объяснить, кто друг - а кто враг, кто добро – а кто зло; консолидация вокруг таких «полемических интересов» совершенно не означает, что последние реально влияют на решения, принимаемые государством или другими игроками. Напротив, действительные меры и действия могут камуфлироваться полемикой: привлечение европейских технологий может сопровождаться яркими предсказаниями очередного «заката Европы», а покупка казначейских облигаций США может перемежаться хихиканьем над чернокожим президентом.

Собственно, полемический сегмент и является главной причиной, почему в нашем информационном пространстве так много разговоров о «национальных интересах» - для легитимации собственных действий, далеко не всегда эффективных в долгосрочном измерении, государству необходимо прибегать к эффектным объяснениям, почему с разницей в полгода условная Турция может, как по другому поводу заметил Ахмет Давутоглу, совершить разворот на 360 градусов – и становиться России то другом, то врагом, то снова другом.

Последнее замечание, которое важно сделать относительно «национальных интересов», касается того, что в определенный момент государственные структуры могут оказаться заложниками посеянного ими ветра. К примеру, долго утверждая приоритет «права на самоопределение» над «государственной целостностью», можно столкнуться с собственными сепаратистами, уверенными в собственной легитимности и правоте; долго рассказывая о недопустимости гражданского участия, можно столкнуться с дефицитом собственной социальной базы.

Американский исследователь Кэл Холсти отмечает, что в позиционировании страны на международной арене всегда существует такой параметр, как «национальная роль» и (конкретнее) «ролевые предписания»: в последнем случае речь напрямую идет о тех требованиях, которые предъявляются к государству со стороны окружающей среды и внешних обстоятельств. К примеру, держава-гегемон, даже не испытывая ни малейшего желания вмешиваться в какой-то региональный конфликт, все же бывает вынуждена это сделать – потому что отсутствие вмешательства ставит вопрос о том, гегемон ли это государство или нет. Региональный лидер обязан разрешать споры стран-сателлитов, участник военно-политического блока обязан придерживаться его уставных предписаний, единое таможенное пространство предполагает отсутствие пошлин и квот – примеры «ролевых предписаний» можно перечислять еще долго. Главная мораль этой басни в прикладном отношении – необходимость обращать внимание на то, чем может отозваться неосторожно брошенное слово и уж тем более неожиданно объявленная доктрина; ролевые модели и предписания нередко становятся частью национальной культуры и порой даже диктуют политикам конкретный курс действий.