Вышедшая на днях статья Михаила Коростикова о доктрине медоеда как магистральной линии российской внешней политики уже вызвала активные споры. Кто-то, памятуя о русском медведе и намекающей на шатунов зимней поре, критиковал автора за неправильный выбор тотемного зверя; кто-то указывал на многочисленные преимущества медоеда и безальтернативность такой стратегии в нашей традиционно осаждаемой крепости. Но одно из важных замечаний автора хулящие его критики или не заметили, или предпочли проигнорировать - Россия была медоедом далеко не всегда, и невнимание к этому обстоятельству отражает удивительное расстройство кратковременной памяти чересчур патриотичных экспертов.

Если описывать внешнюю политику России на протяжении ее новейшей истории, то период, когда отвага африканского барсука окончательно утвердилась в качестве главного ее инструмента, действительно занимает лишь последние три года. В 2014 году Россия была исключена из клуба G8 (куда была включена в 1998-м), лишена права голоса в Парламентской ассамблее Совета Европы (в который вступила в 1996-м), заморозила партнерство в рамках Совета Россия-НАТО (учрежденного в 2002-м). Самое примечательное, что разрыв происходил не только и не столько с решениями 90-х годов (на шок и трепет которых так любят намекать российскому избирателю), сколько с курсом «стабильных» 2000-х. Римский статут о создании Международного уголовного суда Россия подписала в 2000-м – и отыграла назад лишь в 2016-м; соглашение PMDA об утилизации оружейного плутония было подписано в 2000 году – и приостановлено в 2016-м. Фанаты медоеда могут, конечно, сказать, что Владимир Путин сворачивает «наивные» решения первых лет своего президентства – но, к их сожалению, «Северные потоки» начали строиться не в начале 2000-х, совместные с ЕС «дорожные карты» по общему экономическому и образовательному пространству – тоже, а вступление России в ВТО, до сих пор критикуемое «патриотами отечественного», случилось и вовсе в 2012 г. Да, в 2007 году на фоне Мюнхенской речи было приостановлено участие в Договоре об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ); но уже в 2010-м был с США был заключен договор СНВ-III. В 2000 году Путин даже не исключал вступления России в НАТО - даже Борис Ельцин делал такие заявления только на заре новой российской государственности, а уже в 1994 году говорил Альберту Гору, что такой вариант не очень реален, потому что Россия «очень, очень большая», а НАТО – структура «довольно маленькая».

Характерной иллюстрацией кафкианского превращения в медоеда являются приключения Концепции внешней политики (КВП) – одного из основных доктринальных документов в области международных отношений. Из новой версии КВП, принятой в ноябре 2016-го, исчезло положение о России «как неотъемлемой части европейской цивилизации», в разной версии существовавшее – внимание! - с 2008 года. Тогда Россия была названа «крупнейшим европейским государством», и если в этом можно было увидеть след «либерального» президентства Дмитрия Медведева, то текст КВП 2013 года просто не оставлял критикам не единого шанса. «Основной задачей в отношениях с Европейским союзом для России как неотъемлемой, органичной части европейской цивилизации является продвижение к созданию единого экономического и гуманитарного пространства от Атлантики до Тихого океана», гласил документ, завершавшийся подписью «В.В. Путин». При этом ни в решениях 1993 года, ни в концепции 2000-го сколько-нибудь подобных тезисов не встречалось; словом, происходившее на глазах россиян прощание было совсем не с 1990-ми годами, а с куда более близкой порой.

Продолжая эксперименты в области политического бестиария, можно задаться вопросом, отчасти обыгрывающим традиционную дихотомию последних лет, - если не медоед, то кто? Кем была Россия до внезапного порыва «страха и ненависти в Симферополе»? Вопрос это тяжелый и неблагодарный, ибо многим анимализация высокого державного курса в целом малосимпатична; тем не менее, если уж мы говорим о трансформации в медоеда, важно понимать и отправную точку. То, с чего все начиналось.

В 1990-е годы, беспокойные времена экономического кризиса и "доктрины Козырева", Россия какое-то время была в роли оставленной на произвол судьбы кавказской овчарки. Огромная военно-политическая мощь, оставшаяся в наследство от былого советского быта, дополнялась беспомощностью во внутренних вопросах. Почти полумиллионная Западная группа войск была в кратчайшие сроки выведена из Германии – и будто бы растворилась в воцарившейся на Родине неопределенности; заявленный в 1993 году переход к «конструктивному партнерству» с западными партнерами обернулся поражающим воображение внешним долгом и «ножками Буша». От переполненной противоречиями России трудно было ждать какой-либо стратегии – ее, собственно говоря, и не было. Ожидание экономического процветания до первых провалов государственной политики напоминало поведение Хатико; ельцинские заявления в духе «Россия и Китай будут диктовать миру, как жить, а не один Билл Клинтон» подталкивали скорее к образу Куджо.

В 2000-е годы, во многом благодаря смене министра иностранных дел в середине предшествующего десятилетия, ситуация изменилась – кавказская овчарка осталась в прошлом. Как выносливый, терпеливый и жизнестойкий енот-полоскун, Россия научилась адаптироваться к неблагоприятным условиям и, казалось бы, сформировала свое собственное представление о том, как выстраивать внешнеполитический курс на годы вперед. Параллельно с европейским сотрудничеством запустились интеграционные процессы в Азии и СНГ: в 2001 г. была образована Шанхайская организация сотрудничества, вступил в силу договор об учреждении Евразийского экономического сообщества, в 2009 г. прошел первый саммит БРИК. Осознавая, что вне многовекторной политики страну ждет ослабление и угроза изоляции, крупный русский енот был всеяден и не жертвовал порой непростым и даже одиозным партнерством – собственно, это позволяло периодически выступать в качестве медиатора и посредника при решении многочисленных конфликтов в разных регионах мира.

Как же произошло превращение всеядного зверя с инвазионными замашками в медоеда? Критики Михаила Коростикова поставили ему в вину наивность суждений о тактическом и агрессивном характере российской внешней политики – мол, вместо мстительной эффективности медоеда России предлагают веру в «абстрактные слова» и «подрыв внутренней политики», а для русского, мол, человека на деле нет ничего ценнее статуса его коллектива, о который никто не должен сметь «вытирать ноги». Не хотел русский енот быть медоедом, не хотел. Его заставили. Как пел когда-то губернатор (страна знала и такое, и именно в нулевые, кстати) Михаил Евдокимов, «почему жесток - потому жесток, что со мной жестоки».

Дмитрий Бутрин когда-то уже комментировал удивительный факт того, что одна из крупнейших стран на планете день от дня пережевывает один и тот же комплекс жертвы, бросая все силы на обнаружение новых угроз, интриг и заговоров, направленных против России. Вот и оптика тех, кто даже в превращении в медоеда усматривает действие сугубо вынужденное, для страны не просто неуклюжа, а прямо-таки оскорбительна – выходит, что даже к такой стратегии, «стратегии выживания, а не развития», Россию смогли подтолкнуть только коварные западные партнеры. Мол, терпела, терпела страна, 15 лет самозабвенно дружила и сотрудничала, а потом вдруг моргнула, вновь глянула окрест себя – и разглядела-таки кругом измену, трусость и обман. 15 лет, пять с половиной тысяч дней, 130 тысяч часов. А Крым – он просто Крым, полуостров. Он тут совершенно ни при чем.

В качестве альтернативы можно предположить другую дескриптивную конструкцию – вероятно, что к превращению из енота в медоеды Россию подтолкнули и внутренние факторы. Так, увлечение бестолковыми играми внутри собственной «климатической зоны», помноженное на нестабильность нефтяной ренты, дало странные всходы - то ли эксперимент, то ли импровизацию в Крыму, донбасских «отпускников», венесуэльские сделки и, в конце концов, продолжительное пропагандистское лицемерие, когда экономическое сотрудничество с Западом стало регулярно сопровождаться его публичным обличением. Экономические проблемы, распухшие одновременно с доходами, нужно было решать структурно – но дело это было тяжелым и неблагодарным, проще было обосновать трудности очередными интригами сил «мирового империализма». Выросшую социальную активность можно было кооптировать в государственное управление – а проще было объявить происками «пятой колонны» национал-предателей. Медленно, по капле Россия копила в себе медоедские мутации – ну а дальше свою роль сыграла и «институциональная память Запада», где некоторым политикам вроде Маккейна и в еноте виделся свирепый русский медведь.

Из всего написанного следует, на деле, очень простой вывод: российской внешней политике и вчера, и сегодня крайне недостает осознания того самого суверенитета, о котором политики так охотно кричат во все микрофоны. Ведь суверенитет – это не логика медоеда на ленинградских улицах; это собственное развитие без необходимости грозить всем предварительно освященной ракетой «Сатана».