Как же произошло превращение всеядного зверя с инвазионными замашками в медоеда? Критики Михаила Коростикова поставили ему в вину наивность суждений о тактическом и агрессивном характере российской внешней политики – мол, вместо мстительной эффективности медоеда России предлагают веру в «абстрактные слова» и «подрыв внутренней политики», а для русского, мол, человека на деле нет ничего ценнее статуса его коллектива, о который никто не должен сметь «вытирать ноги». Не хотел русский енот быть медоедом, не хотел. Его заставили. Как пел когда-то губернатор (страна знала и такое, и именно в нулевые, кстати)
Михаил Евдокимов, «
почему жесток - потому жесток, что со мной жестоки».
Дмитрий Бутрин когда-то уже
комментировал удивительный факт того, что одна из крупнейших стран на планете день от дня пережевывает один и тот же комплекс жертвы, бросая все силы на обнаружение новых угроз, интриг и заговоров, направленных против России. Вот и оптика тех, кто даже в превращении в медоеда усматривает действие сугубо вынужденное, для страны не просто неуклюжа, а прямо-таки оскорбительна – выходит, что даже к такой стратегии, «стратегии выживания, а не развития», Россию смогли подтолкнуть только коварные западные партнеры. Мол, терпела, терпела страна, 15 лет самозабвенно дружила и сотрудничала, а потом вдруг моргнула, вновь глянула окрест себя – и разглядела-таки кругом измену, трусость и обман. 15 лет, пять с половиной тысяч дней, 130 тысяч часов. А Крым – он просто Крым, полуостров. Он тут совершенно ни при чем.
В качестве альтернативы можно предположить другую дескриптивную конструкцию – вероятно, что к превращению из енота в медоеды Россию подтолкнули и внутренние факторы. Так, увлечение бестолковыми играми внутри собственной «климатической зоны», помноженное на нестабильность нефтяной ренты, дало странные всходы - то ли эксперимент, то ли импровизацию в Крыму, донбасских «отпускников», венесуэльские сделки и, в конце концов, продолжительное пропагандистское лицемерие, когда экономическое сотрудничество с Западом стало регулярно сопровождаться его публичным обличением. Экономические проблемы, распухшие одновременно с доходами, нужно было решать структурно – но дело это было тяжелым и неблагодарным, проще было обосновать трудности очередными интригами сил «мирового империализма». Выросшую социальную активность можно было кооптировать в государственное управление – а проще было объявить происками «пятой колонны» национал-предателей. Медленно, по капле Россия копила в себе медоедские мутации – ну а дальше свою роль сыграла и «институциональная память Запада», где некоторым политикам вроде Маккейна и в еноте виделся свирепый русский медведь.
Из всего написанного следует, на деле, очень простой вывод: российской внешней политике и вчера, и сегодня крайне недостает осознания того самого суверенитета, о котором политики так охотно кричат во все микрофоны. Ведь суверенитет – это не логика медоеда на ленинградских улицах; это собственное развитие без необходимости грозить всем предварительно освященной ракетой «Сатана».