В 50-е гг. XIX века Изамбарду Брюнелю, гениальному инженеру, впоследствии названному одним из величайших британцев в истории, пришла в голову идея создать пассажирский корабль невиданных ранее масштабов. В эпоху, когда самым крупным судном считался 91-метровый пароход «Amazon», а металлические конструкции не до конца отобрали пальму первенства у деревянного кораблестроения, проект Брюнеля действительно был революционным: двойной железный корпус, поперечные переборки, одновременное наличие винта и гребных колёс, наконец, совершенно невероятные размеры - 211 метров в длину, 25 в ширину и 18 в высоту - поражали воображение. Даже линейные корабли британского Королевского флота казались карликами в сравнении с ним: они были в два раза ниже, почти в три раза короче, и столько же уступали будущему гиганту по водоизмещению.

Как тут не вспомнить первое имя «Грейт Истерна» - «Левиафан».

Казалось бы, одни только издержки, которые ожидают инвесторов при вхождении в тот или иной мегапроект, должны внушать предпринимателям и самим инициирующим масштабные программы политикам определенное беспокойство – вполне естественно ожидать, что с ростом объема вложений будет расти и уровень стресса, связанный с их возможной потерей. Исследования, однако, показывают, что это не так – точнее, не совсем так; сталкиваясь с крупным и особо крупным проектом, его создатели нередко поддаются чрезмерному оптимизму и завышенным ожиданиям. Логика Too Big To Fail, предполагающая, что масштабный проект обязательно окажется дополнительно защищен по причине своей социальной или экономической значимости, оказывается дополненной т.н. «проклятием победителя», когда ради неопределенных, но оптимистично оцениваемых выгод участники готовы нести затраты, которые вполне могут оказаться куда выше того результата, который они получат.

Профессор Оксфордского университета Бент Фливбьорг указывает: значительный объем вовлеченных в мегапроекты средств подталкивает его участников к оптимистичным ожиданиям, а чрезмерные обязательства, принимаемые на ранних стадиях реализации, делают инвестора фактическим заложником собственных инвестиций. Фливбьорг указывает, что в среднем 9 из 10 мегапроектов по ходу своего выполнения сталкиваются с резким ростом затрат: Евротоннель под Ла-Маншем в процессе строительства подорожал на 89%, Олимпийские игры в среднем превышают изначальную смету на 156%, а Сиднейская опера обошлась в 14 раз дороже проектных расчетов. При этом в каждом из перечисленных случаев работу с проектом продолжали даже в том случае, если его бесперспективность становилась очевидной: инвесторы надеялись на возврат хотя бы части вложений, а политики – на частичную окупаемость проекта и долгосрочный эффект от его завершения. Яркий пример – сизифово строительство омского метрополитена, которое то приостанавливается, то снова запускается из-за дороговизны консервации проекта и остановки работ; несмотря на все проблемы, позицию руководства выразил губернатор Омской области Александр Бурков: «Нельзя просто бросить и закопать народные деньги».

Иллюзия значимости проекта превращает его существование в вопрос не рационального расчета, а веры; завершение же работ над ним превращается в необходимый гражданский подвиг. В 1967 году экономист Альберт Хиршман, наблюдая за тем, как предприниматели преодолевают неожиданные для них трудности, постулировал существование принципа «спрятанной руки» (hiding hand) – последний гласит, что, изначально не оценивая проект в качестве рискованного, вовлеченные в него люди оказываются в состоянии преодолеть неожиданно вскрывшиеся трудности, поскольку поворачивать поздно и лучше отыскать в своём рукаве новые козыри. Впрочем, в 2015 Бент Фливбьорг на пару с Кассом Санстейном уточнили принцип Хиршмана. Проанализировав больший объем проектов, они пришли к выводу, что в подавляющем большинстве случаев доведение рискованного дела до конца вовсе не означает успеха – напротив, политики и предприниматели сталкиваются не просто с неожиданным ростом издержек, но и с резким уменьшением собственной выгоды. Мегапроекты, по мнению Фливбьерга и Санстейна, - хорошая иллюстрация того болота, куда может вытолкнуть неоправданный оптимизм: история тоннеля под Ла-Маншем, бразильских или пакистанских ГЭС показывает, как большие инвестиции приносят куда меньше прибыли, чем ожидалось.

Еще одну напрасную надежду, исторически связанную с реализацией мегапроектов, на одном из заседаний Совета безопасности России удачно выразил президент страны Владимир Путин. «Привлекаемые на то или иное направление ресурсы должны таким образом концентрироваться, чтобы создавать так называемый синергетический эффект», - сказал он. Видимо, именно с целью добиться такого эффекта Россией последовательно были проведены саммит АТЭС во Владивостоке (670 млрд. рублей), Зимняя Олимпиада в Сочи (325 млрд. рублей) и чемпионат мира по футболу (883 млрд. рублей) – трудно представить, что деньги, сопоставимые с объявленными затратами на всю «цифровую экономику», были потрачены просто так.

Не секрет, что и другие руководители нередко предполагают, что главная польза масштабных инициатив будет заключаться не в непосредственной прибыли от них, а в магическом «синергетическом эффекте»: мегапроекты должны и поддерживать занятость, и развивать внутреннее производство, и улучшать инфраструктуру, и снижать издержки для потребителей товаров и услуг. Словом, мегапроект нередко воспринимается как панацея от большинства экономических хворей, и надежды, возлагаемые на подобную «кремлёвскую таблетку», то и дело превращаются в требования тех же российских регионов инициировать на их территории хоть какую-то Большую Стройку. Алтайский край настаивает, чтобы его «мегапроектом» стал животноводческий комплекс, для Свердловской области ту же роль выполняет «пятилетка развития», а в Москве мегапроектом считается благоустройство набережных. «Землю крестьянам, фабрики рабочим, а каждому региону и городу – по синергетическому мегапроекту» - как-то так могла бы сегодня выглядеть максима экономического развития, если бы не первые два пункта.

Ученые согласны, что мегапроекты действительно могут быть «точками роста» и выполнять те функции, которые принято на них возлагать, однако при двух условиях: если их осуществление идет по плану (1) и если этот план адекватен наблюдаемой конъюнктуре (2). В противном случае синергетический эффект мегапроект будет заранее сведен к нулю, а его реализация обернется убытками и депрессией. Кроме того, именно по причине стремления к синергии мегапроект оказывается в ловушке: его успех зависит от многих параллельных факторов, но его же провал этими факторами никак не сгладится. Та эстетическая, экономическая, технологическая, даже политическая привлекательность мегапроектов, которая приводит к их запуску, в случае провала перестаёт иметь значение. Можно в теории рассуждать о том, как Олимпийские игры могли помочь Монреалю или Афинам; можно пытаться исправить ошибки инфраструктурного планирования, сделанные при проведении чемпионата мира в Южной Африке; всё это, однако, не отменит того факта, что многие мегапроекты после своего завершения мгновенно переходят в категорию «белых слонов» - имущества, которое обладатель вынужден содержать, несмотря на то, что оно не приносит ни прибыли, ни пользы.

Именно «белые слоны» оказываются воздаянием за сбитый профессиональный фокус, при котором политики, помнящие о «теории разбитых окон», считают, что проще и изящнее не стеклить окна в районных многоэтажках, а построить огромный стеклянный небоскреб, который непременно вселит в обывателя невиданную уверенность в завтрашнем дне. Ведь следовать логике малых дел и изменений снизу утомительно и неудобно, да и общий эффект таких изменений куда менее очевиден, чем пьянящий аромат монументальных строек.

Эта нарушенная оптика, вызванная к жизни, среди прочего, рейтинговыми амбициями политиков, нередко сопровождается еще и архаичным пониманием доступных демонстративных форм. Стремясь избегать лишних рисков, власти обращаются к знакомому, но устаревшему опыту – оттого и раздается в светлой мегапроектной России ностальгический плач по «новому БАМу».

Впрочем, обсуждение убыточности или отсутствующего синергетического эффекта мегапроектов могут быть перечеркнуты одним-единственным замечанием: все это не имеет значения, если интерес политиков к таким инициативам вызван совсем не экономическими причинами.

Ведь даже в провальном мегапроекте все равно остается тот пафос и размах, который ранее позволил нам сравнить крупную программу с «Грейт-Истерном»; он же дает политику, стоящему у истоков мегапроекта, ссылаться на отбрасываемую колоссом тень в доказательство собственной значимости. Немногие власть предержащие могут похвастаться наглядным доказательством своих достижений – мегапроекты же выполняют именно такую функцию. 330-метровая пхеньянская гостиница «Рюгён» (류경려관) до сих пор совмещающая в себе статус высочайшего здания КНДР и высочайшего «недостроя» мира, все равно производит впечатление на гостя Северной Кореи; полупустые торговые центры рекордных размеров создают иллюзию развитого рынка; московский парк «Зарядье», не решающий ни одной из главных проблем мегаполиса, все равно используется как доказательство «правильного» развития столицы. Во многих мегапроектах главным оказывается даже не успешно достигнутая цель, а сам размах и масштаб амбиций, производящий впечатление на обывателя. Как это страна не развивается? Да вы посмотрите на наш самый длинный в мире мост из ниоткуда в никуда!

Вместе с тем, смакуя показательно потемкинский мёд, важно не забывать и о дёгте: увлечение амбициозными мегапроектами ради политических, а не экономических целей может привести к возникновению опасных диспропорций именно в экономике. Во-первых, последняя может подсесть на иглу постоянно инициируемых мегапроектов и лишиться других источников собственного развития и роста. Во-вторых, крупнейшие инициативы могут привести к росту долговой нагрузки, причем как государственного бюджета, так и крупного бизнеса. В-третьих, в развивающихся странах опора на немногочисленные «точки роста» может привести не к экономическому выравниванию, а к прямо противоположному результату: искусственному перераспределению ресурсов и росту регионального неравенства. Наконец, рост объема вовлеченных средств увеличивает и коррупционные риски, с которыми, увы, многие страны мира знакомы отнюдь не понаслышке.

Конечно, мегапроекты играют роль специфической социальной терапии: как Ювенал упрекал Рим в одержимости «хлебом и зрелищами», так современный политик предлагает обществу уверенность в завтрашнем дне по бросовой, в сущности, цене – достаточно принять за чистую монету альянс спектакля и мегаломании. «Жить стало лучше, жить стало веселее», - россияне до сих пор помнят знаменитую формулу сталинского аутотренинга, и даже умудряются жить по её канону. Для политиков самое ценное из всех достижений народного хозяйства – это их, достижений, выставка; обычному же гражданину нетрудно обмануться, когда он искренне рад это сделать.