Еще одну напрасную надежду, исторически связанную с реализацией мегапроектов, на одном из заседаний Совета безопасности России удачно выразил президент страны
Владимир Путин. «
Привлекаемые на то или иное направление ресурсы должны таким образом концентрироваться, чтобы создавать так называемый синергетический эффект», -
сказал он. Видимо, именно с целью добиться такого эффекта Россией последовательно были проведены саммит АТЭС во Владивостоке (
670 млрд. рублей), Зимняя Олимпиада в Сочи (
325 млрд. рублей) и чемпионат мира по футболу (
883 млрд. рублей) – трудно представить, что деньги, сопоставимые с объявленными
затратами на всю «цифровую экономику», были потрачены просто так.
Не секрет, что и другие руководители нередко предполагают, что главная польза масштабных инициатив будет заключаться не в непосредственной прибыли от них, а в магическом «синергетическом эффекте»: мегапроекты должны и поддерживать занятость, и развивать внутреннее производство, и улучшать инфраструктуру, и снижать издержки для потребителей товаров и услуг. Словом, мегапроект нередко воспринимается как панацея от большинства экономических хворей, и надежды, возлагаемые на подобную «кремлёвскую таблетку», то и дело превращаются в требования тех же российских регионов инициировать на их территории хоть какую-то Большую Стройку. Алтайский край настаивает, чтобы его «мегапроектом»
стал животноводческий комплекс, для Свердловской области
ту же роль выполняет «пятилетка развития», а в Москве мегапроектом
считается благоустройство набережных. «
Землю крестьянам, фабрики рабочим, а каждому региону и городу – по синергетическому мегапроекту» - как-то так могла бы сегодня выглядеть максима экономического развития, если бы не первые два пункта.
Ученые согласны, что мегапроекты действительно могут быть «точками роста» и выполнять те функции, которые принято на них возлагать, однако при двух условиях: если их осуществление идет по плану (1) и если этот план адекватен наблюдаемой конъюнктуре (2). В противном случае синергетический эффект мегапроект будет заранее сведен к нулю, а его реализация обернется убытками и депрессией. Кроме того, именно по причине стремления к синергии мегапроект оказывается в ловушке: его успех зависит от многих параллельных факторов, но его же провал этими факторами никак не сгладится. Та эстетическая, экономическая, технологическая, даже политическая привлекательность мегапроектов, которая приводит к их запуску, в случае провала перестаёт иметь значение. Можно в теории рассуждать о том, как Олимпийские игры
могли помочь Монреалю или Афинам; можно пытаться исправить ошибки инфраструктурного планирования,
сделанные при проведении чемпионата мира в Южной Африке; всё это, однако, не отменит того факта, что
многие мегапроекты после своего завершения мгновенно переходят в категорию «белых слонов» - имущества, которое обладатель вынужден содержать, несмотря на то, что оно не приносит ни прибыли, ни пользы.
Именно «белые слоны» оказываются воздаянием за сбитый профессиональный фокус, при котором политики, помнящие о «теории разбитых окон», считают, что проще и изящнее не стеклить окна в районных многоэтажках, а построить огромный стеклянный небоскреб, который непременно вселит в обывателя невиданную уверенность в завтрашнем дне. Ведь следовать логике малых дел и изменений снизу утомительно и неудобно, да и общий эффект таких изменений куда менее очевиден, чем пьянящий аромат монументальных строек.
Эта нарушенная оптика, вызванная к жизни, среди прочего, рейтинговыми амбициями политиков, нередко сопровождается еще и архаичным пониманием доступных демонстративных форм. Стремясь избегать лишних рисков, власти обращаются к знакомому, но устаревшему опыту – оттого и раздается в светлой мегапроектной России ностальгический плач по «новому БАМу».