Кроме американской гражданской войны, лишь в последние десятилетия возбуждающей общественную дискуссию вокруг «памятников рабству», примером «монументальной пропаганды» может считаться, по сути, любое подобное противостояние. "
Древности интересны прежде всего народу, и сохраняет их все тот же самый народ", -
писал в одном из эссе
Честертон; но этот же самый народ первым обрушивает бронзовые головы тех, кого считает виновным в своих бедах. Так было в революционном Париже 1871 года, когда двадцатитысячная толпа аплодировала сносу Вандомской колонны, которым руководил
Гюстав Курбе; так еще до франкистского мятежа испанские республиканцы жгли католические храмы; народ всегда оказывался на передовой братоубийства - и всегда разрушал ту память, которую ранее создавал своими руками.
Свержение какого-либо режима – всегда удобный повод для сноса памятников, посвященных этому режиму; революция в России, естественно, не является исключением из этого правила. Еще при Временном правительстве толпа низвергала статую
Столыпина (стоявшую, к слову, на Думской площади - т.е. на нынешнем Майдане), но после Октября подобные инициативы приняли уже качественно иной масштаб: 12 апреля 1918 года в
Декрете "О памятниках республики"
Ленин распорядился снять "
наиболее уродливых истуканов" и использовать "
утилитарным характером" памятники, воздвигнутые "
в честь царей и их слуг". После этого переворот, "
преобразивший Россию", действительно закрутился: с улиц исчезали цари и императоры, генералы и адмиралы, а заодно и храмы с церквями – тоже своего рода памятники «старого порядка».
Бурный нигилистический порыв, вместе с тем, дал старт и государственному заказу в части монументального искусства: СНК постановил не просто уничтожать памятники «царям и их слугам», но и ставить вместо них новые – причем список увековечиваемых героев включал в себя несколько десятков имен.
Спартак и
Марат,
Разин и
Герцен,
Гракх,
Бакунин и
Мусоргский – новая эпоха
требовала новых имен, какими бы экзотическими для советского человека они ни были. Ярким доказательством этого стала переделка Романовского обелиска в Александровском саду: вместо русских царей, чьи имена были увековечены на нем всего за три года до революции, на обелиске поместили имена 19 «идеологически уместных» мыслителей, среди которых наряду с
Марксом и
Либкнехтом оказались и такие неожиданные герои, как
Эдуар Вайян и
Джерард Уинстенли.
Впрочем, как эпизод с обелиском, так и вся история революционной «монументальной пропаганды» в состоянии дать нам еще один важный урок: чересчур резкая символическая политика может не просто подорвать свои собственные основания, но и стать основой для последующей монументальной истерии.
Речь даже не о том, что многие из первых советских памятников попросту развалились, будучи сделанными из дешевых и недолговечных материалов, - просто уже к 1930-м гг. партийное руководство начало серьезно корректировать собственный идеологический курс. Разворот к идеям «социализма в отдельно взятой стране» и напряженное международное положение требовали укрепления как минимум военно-политической части новой мифологии: в 1934 г. будет объявлена новая линия преподавания истории, в 1938 г.
Эйзенштейн выпустит легендарного «Александра Невского», а забытые на время полководцы –
Суворов,
Кутузов,
Багратион – перестанут быть «царскими слугами», а станут «русскими воинами». Это, наряду с репрессиями, затронувшими наиболее известных советских руководителей, формировало крайне невнятный исторический антураж.
В один день — их портреты на стенах школ и в учебниках. На следующий нам говорят, они враги народа. Вот, например, с Тухачевским, как сейчас помню: прихожу в школу, а кто-то снимает его портрет. Потом все мальчишки выцарапывают его фотографию в учебниках и карябают разные ругательства на его счет. И я задумался, как такое могло случиться, как такое может быть? Брандербергер Д. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956). СПб.: Академический проект, 2009
Когда же советская эпоха (неожиданно для граждан самого «второго мира») закончилась, резкость прощания со «старым порядком» аукнулась стране еще раз: уже в 1990-е повсеместно стали ставить вопрос о возвращении «исторических названий» и «исторического облика» объектам, измененным в советские годы. Ленинград стал Санкт-Петербургом, Свердловск – Екатеринбургом, московские станции метро «Проспект Маркса» и «Дзержинская» стали «Охотным Рядом» и «Лубянкой» - только вот нахлынувшая волна переименований оказалась и медленной, и половинчатой. Киров так и остался Кировом, не прекратила существование Ленинградская область, на картах остались Калининград, Краснодар и Тольятти; Большая Коммунистическая улица в столице России стала улицей Солженицына только в 2008 году, а споры о переименовании «Войковской» не утихают до сих пор. Да что говорить о топонимах – до 2004 года в стране абсолютно спокойно жили, работали и заводили семьи обладатели советского паспорта, да и сам паспорт гражданина РФ появился только в 1997 году.
При этом вялотекущая борьба с памятниками и историческим наследием, подаваемая под соусом «преодоления прошлого», до сих пор крайне неоднозначно воспринимается населением – и пока одни рвутся вынести тело Ленина из Мавзолея, другие призывают переименовать Волгоград в Сталинград. Для одних образцовое прошлое и «настоящая Россия» остались в 1917 году, для других именно тогда началась «подлинная история»; когда же текущая политика не дает ответов на подобные вопросы и не справляется с преодолением элементарной неопределенности, популярными всегда оказываются самые резкие позиции. Показательно, что и сама власть не может определиться с желаемой полярностью исторических оценок: и если в 2009 году при «либеральном» президенте Медведеве был заново открыт памятник «Рабочий и колхозница», то в 2013 году, уже (и снова) при президенте Путине, реставрация ждала тот самый обелиск в Александровском саду – в 500 метрах от незыблемого Мавзолея снова появились цари и императоры.