Кроме американской гражданской войны, лишь в последние десятилетия возбуждающей общественную дискуссию вокруг «памятников рабству», примером «монументальной пропаганды» может считаться, по сути, любое подобное противостояние. "Древности интересны прежде всего народу, и сохраняет их все тот же самый народ", - писал в одном из эссе Честертон; но этот же самый народ первым обрушивает бронзовые головы тех, кого считает виновным в своих бедах. Так было в революционном Париже 1871 года, когда двадцатитысячная толпа аплодировала сносу Вандомской колонны, которым руководил Гюстав Курбе; так еще до франкистского мятежа испанские республиканцы жгли католические храмы; народ всегда оказывался на передовой братоубийства - и всегда разрушал ту память, которую ранее создавал своими руками.

Свержение какого-либо режима – всегда удобный повод для сноса памятников, посвященных этому режиму; революция в России, естественно, не является исключением из этого правила. Еще при Временном правительстве толпа низвергала статую Столыпина (стоявшую, к слову, на Думской площади - т.е. на нынешнем Майдане), но после Октября подобные инициативы приняли уже качественно иной масштаб: 12 апреля 1918 года в Декрете "О памятниках республики" Ленин распорядился снять "наиболее уродливых истуканов" и использовать "утилитарным характером" памятники, воздвигнутые "в честь царей и их слуг". После этого переворот, "преобразивший Россию", действительно закрутился: с улиц исчезали цари и императоры, генералы и адмиралы, а заодно и храмы с церквями – тоже своего рода памятники «старого порядка».

Бурный нигилистический порыв, вместе с тем, дал старт и государственному заказу в части монументального искусства: СНК постановил не просто уничтожать памятники «царям и их слугам», но и ставить вместо них новые – причем список увековечиваемых героев включал в себя несколько десятков имен. Спартак и Марат, Разин и Герцен, Гракх, Бакунин и Мусоргский – новая эпоха требовала новых имен, какими бы экзотическими для советского человека они ни были. Ярким доказательством этого стала переделка Романовского обелиска в Александровском саду: вместо русских царей, чьи имена были увековечены на нем всего за три года до революции, на обелиске поместили имена 19 «идеологически уместных» мыслителей, среди которых наряду с Марксом и Либкнехтом оказались и такие неожиданные герои, как Эдуар Вайян и Джерард Уинстенли.

Впрочем, как эпизод с обелиском, так и вся история революционной «монументальной пропаганды» в состоянии дать нам еще один важный урок: чересчур резкая символическая политика может не просто подорвать свои собственные основания, но и стать основой для последующей монументальной истерии.

Речь даже не о том, что многие из первых советских памятников попросту развалились, будучи сделанными из дешевых и недолговечных материалов, - просто уже к 1930-м гг. партийное руководство начало серьезно корректировать собственный идеологический курс. Разворот к идеям «социализма в отдельно взятой стране» и напряженное международное положение требовали укрепления как минимум военно-политической части новой мифологии: в 1934 г. будет объявлена новая линия преподавания истории, в 1938 г. Эйзенштейн выпустит легендарного «Александра Невского», а забытые на время полководцы – Суворов, Кутузов, Багратион – перестанут быть «царскими слугами», а станут «русскими воинами». Это, наряду с репрессиями, затронувшими наиболее известных советских руководителей, формировало крайне невнятный исторический антураж.

В один день — их портреты на стенах школ и в учебниках. На следующий нам говорят, они враги народа. Вот, например, с Тухачевским, как сейчас помню: прихожу в школу, а кто-то снимает его портрет. Потом все мальчишки выцарапывают его фотографию в учебниках и карябают разные ругательства на его счет. И я задумался, как такое могло случиться, как такое может быть?
Брандербергер Д. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956). СПб.: Академический проект, 2009

Когда же советская эпоха (неожиданно для граждан самого «второго мира») закончилась, резкость прощания со «старым порядком» аукнулась стране еще раз: уже в 1990-е повсеместно стали ставить вопрос о возвращении «исторических названий» и «исторического облика» объектам, измененным в советские годы. Ленинград стал Санкт-Петербургом, Свердловск – Екатеринбургом, московские станции метро «Проспект Маркса» и «Дзержинская» стали «Охотным Рядом» и «Лубянкой» - только вот нахлынувшая волна переименований оказалась и медленной, и половинчатой. Киров так и остался Кировом, не прекратила существование Ленинградская область, на картах остались Калининград, Краснодар и Тольятти; Большая Коммунистическая улица в столице России стала улицей Солженицына только в 2008 году, а споры о переименовании «Войковской» не утихают до сих пор. Да что говорить о топонимах – до 2004 года в стране абсолютно спокойно жили, работали и заводили семьи обладатели советского паспорта, да и сам паспорт гражданина РФ появился только в 1997 году.

При этом вялотекущая борьба с памятниками и историческим наследием, подаваемая под соусом «преодоления прошлого», до сих пор крайне неоднозначно воспринимается населением – и пока одни рвутся вынести тело Ленина из Мавзолея, другие призывают переименовать Волгоград в Сталинград. Для одних образцовое прошлое и «настоящая Россия» остались в 1917 году, для других именно тогда началась «подлинная история»; когда же текущая политика не дает ответов на подобные вопросы и не справляется с преодолением элементарной неопределенности, популярными всегда оказываются самые резкие позиции. Показательно, что и сама власть не может определиться с желаемой полярностью исторических оценок: и если в 2009 году при «либеральном» президенте Медведеве был заново открыт памятник «Рабочий и колхозница», то в 2013 году, уже (и снова) при президенте Путине, реставрация ждала тот самый обелиск в Александровском саду – в 500 метрах от незыблемого Мавзолея снова появились цари и императоры.

Одним из типичных примеров сноса памятников для преодоления прошлого вполне естественным образом стала история немецкого нацизма: причем как в разрезе его становления, так и в части его поразительного краха. Национал-социалисты начали с сожжения книг и изгнания из коллективной памяти неугодных героев – и тем же закончился их собственный путь; так, по сути, был поставлен один из краеугольных вопросов политической философии – допустимо ли использовать оружие врага и допустимо ли ради сохранения свободы идей ограничивать некоторые из них?

Культурная политика нацистов была сколь масштабной, так и агрессивной. Воспользовавшись уже пробившимися в публичное пространство ростками «особого пути» и «теории удара в спину» (в соответствии с которой Германия проиграла Первую мировую лишь из-за предательства либералов, евреев и пр.), гитлеровцы начали выстраивать специфическое «арийское» видение немецкой истории. В 1935 г. прошла выставка «Кровь и почва», представившая «образцы» национальной культуры, а всего через 2 года нацисты приказали изъять из музеев все произведения «упаднического искусства». Идеалами и ориентирами стали масштабность, маскулинность, традиция и подчеркнуто ритуальный церемониал массовых мероприятий; места для искусства и той культуры, которую уничтожали нацисты, в такой картине, пожалуй, действительно не было.

Когда нацистский режим пал, разделенная державами-победительницами Германия стала объектом политики "четырех Д": демилитаризации, децентрализации, демократизации и денацификации. Ради цельности последней была инициирована люстрация – отстранение бывших нацистских чиновников от новой политической и государственной жизни, а в сфере культуры появилась эпохальная Директива №30 о ликвидации немецких военных и нацистских мемориалов. И, конечно, как это часто бывает с местью и «восстановлением справедливости», в деле денацификации не обошлось без перегибов.

Так, по результатам работы специальной берлинской комиссии была запущена деятельность, очень похожая на инициативы самих нацистов, - союзники решили удалить из немецких библиотек «нацистскую литературу». С водой в итоге выплеснули и ребенка – в список запрещенных и удаленных авторов попало почти две тысячи человек, не имевших к нацизму практически никакого отношения. В 1946 г. лейпцигская библиотека подготовила список из 15 тыс. книг «фашистского и милитаристского содержания» - их тоже надлежало как минимум изъять из культурных фондов. Остается поблагодарить победителей хотя бы за то, что книги, в большинстве случаев, не жгли – их просто перерабатывали как макулатуру.

То, что началось с книг, продолжилось памятниками: под раздачу возмездия попали «милитаристские монументы», такие, как памятник солдатам Первой мировой в Эрлангене или монументы Вильгельму I. Союзники долго обсуждали, следует ли снести берлинскую колонну Победы, воздвигнутую в честь объединения Германии задолго до появления на свет Адольфа Гитлера; в итоге колонну удалось сохранить, несмотря на призывы активистов СЕПГ и администрации французского сектора. К сожалению, не вышло с тем же успехом отстоять свободу слова: по решению американцев был закрыт, например, журнал «Призыв» писателя Альфреда Андерша – его обвинили в чрезмерной критичности по отношению к оккупационным властям; открытый вслед за этим журнал «Скорпион» ждала та же судьба. Союзники запрещали газетам публиковать определенную информацию, а денацификационные амбиции распространялись все дальше: власти изымали «милитаристские» и «идеалистические» картины; нередко они отправлялись не на свалку истории, а на американские склады. Временно перестал дирижировать Герберт фон Караян; философ Мартин Хайдеггер был отстранен от преподавания.

Позже коллега Хайдеггера Карл Ясперс напишет, что возложение на немцев коллективной ответственности за мировую войну, по сути, мало чем отличается от массовой истерии, замешанной на юдофобии и расовом превосходстве. Нельзя обвинять в преступлении весь народ, «не существует такого характера народа, чтобы каждое определенное лицо, принадлежащее к данному народу, обладало этим характером», - напишет Ясперс, но историю всегда пишут победители, и они были лишены сомнений в своей правоте. Первые годы после войны все немцы – и каждый немец – чувствовал себя даже не виноватым, а заклеймленным; многие считают, что эта стигма сохранилась и теперь. С немцами неохотно работали, их презирали и ненавидели; к счастью для немецкой культуры, хотя бы ее не объявили насквозь порочной и виновной в военных преступлениях.

То, что удалось сохранить после ковровых бомбардировок Кельна и Дрездена, Лейпцига и Эссена, до сих пор находится под охраной немецкого государства. Жаль только, что в 1992 году в Лондоне был открыт памятник Артуру Харрису – человеку, который стоял у истоков "великой" идеи, что немецкие города можно и нужно сжигать дотла.

Наконец, наиболее актуальным для русской аудитории примером неравного поединка с памятниками является декоммунизация - преодоление коммунистического прошлого со стороны стран, некогда скреплённых Варшавским договором и Советом экономической взаимопомощи. В какой-то степени декоммунизация, конечно, затронула и Россию, однако сегодня наши граждане в поиске несуществующей справедливости готовы закрыть на это глаза - лишь бы полякам и украинцам влетело почище.

Как и в случае с денацификацией (что не должно быть причиной для отождествления режимов), отбеливание красных страниц собственной истории бывшие социалистические страны начали с люстрации и пышных деклараций. Наряду с этим под снос пошли первые монументы и памятники архитектуры: где-то, как в Венгрии, их перемещали в специальный парк, где-то, как в Албании или Югославии, просто забрасывали. В Чехии и Словакии массово переименовывали улицы, в Румынии сбивали с домов мозаику соцреализма, и, конечно, повсеместно меняли законодательство, остававшееся главным памятником "советской" эпохи.

Чем можно объяснить упорную декоммунизацию? Для каждой из стран список поводов и причин, вероятно, будет несколько отличаться, и венгерский опыт окажется столь же непохожим на чешский или польский, сколь не похожи друг на друга их траектории люстрации. Более того, специфический украинский случай иди современный польский накал зависят, по всей видимости, не столько от системных причин, сколько от идейных фантазий отдельных персонажей. И тем не менее, возможно привести минимум три соображения, подтолкнувших бывшие звенья советской цепи к резкому разрыву с единым историческим прошлым.

Соображение первое - это, конечно, реванш: нам до сих пор можно сколько угодно рядиться в одежды "белого человека в невежественной Балтии", но добровольное единство "блоком" и тем более "лагерем" не назовут. На момент нацистской оккупации все без исключения страны Восточной Европы имели опыт независимой государственности - да, для кого-то он составлял едва ли больше двух десятилетий, и все же этот опыт был; ОВД, СЭВ и Политбюро зачеркнули этот опыт экзерсисами с "народной демократией", и эти экзерсисы жестоко аукнулись этим народам в 1956 и 1968 гг. Да, СССР очень много сделал для развития "братских республик", сплоить с этим глупо, но отрицать право бывших сателлитов на отторжение молота и серпа так же нелепо, как просить у поляков благодарности за три раздела Польши. Дона Румату, прогрессора, в Арканаре тоже не очень жаловали - играть цивилизованного бога, а тем более быть им, одинаково трудно как в выдуманном, так и в реальном мире.

Вторым обстоятельством оказался естественный идеологический негативизм посткоммунистических стран. На вопрос о собственном будущем они первое время отвечали исключительно апофатически - католики и шахтеры, диссиденты и бизнесмены сходились в том, что они не коммунисты и категорические противники СССР. Влияние, оказанное Союзом на внутреннюю политику стран Восточной Европы, оказалось настолько мощным, что реакция на него до сих пор занимает значительную долю общественных дискуссий. В таких условиях декоммунизация была столь же неизбежной, как стремительное полевение стран, освобожденных от нацизма советскими солдатами. Уже позже в Польше появятся радикалы из "Права и справедливости", безобидный "Альянс молодых демократов" Венгрии превратится в карманного монстра Виктора Орбана, а основной угрозой для правых политиков окажутся цыгане и мигранты из Африки и Ближнего Востока, - в начале 1990-х основным пугалом для обывателя неизбежно оказывался новый красный рассвет.

С этим оказалась связанной и третья причина декоммунизации: новым руководителям, далеко не всегда эффективным и вообще представлявшим, что можно и нужно сделать во вверенной им стране, нужно было популярное объяснение собственных неудач. И, как в анекдоте про три конверта, таким объяснением оказалось "проклятое наследие прошлого" - да еще и воплощенное то в старом памятнике, то в не менее старом партийном деятеле. Коммунизм в Восточной Европе играл (и кое-где до сих пор играет) ту роль, которую британский колониализм играет для Африки, а Роберт Ли и Томас Джексон играют для некоторых граждан США, - то есть, увы, роль виновника всевозможных бед и современных неурядиц.